Владимир Набоков

Когда говоришь о детстве Владимира Набокова, родившегося в последний год XIX века, на ум невольно приходит газетный заголовок из довлатовского «Компромисса»: «Человек, обреченный на счастье». Только счастье не в понимании Страны Советов, а в аристократическом (не менее, впрочем, клишированном). Благополучие ранних обстоятельств Набокова впечатляет: отец, Владимир Дмитриевич, — потомственный дворянин, известный юрист, один из лидеров кадетской партии, мать, Елена Ивановна, — дочь золотопромышленника.

Среди предков Набокова были царский министр и профессор-биолог. Дом в Петербурге на Большой Морской, где будущий писатель родился, имение под Гатчиной, прекрасная семейная атмосфера… Да и в целом страна стремится к блестящему и великому будущему.

Мальчик, с детства свободно владевший, помимо русского, английским и французским языками и азартно ловивший бабочек в родительском имении, рано определился с увлечениями: литература и энтомология. Не правда ли, хобби счастливого человека? Кроме того, в 1916 году юноша Набоков внезапно получает миллионное наследство и чудесное имение Рождествено от умершего дяди. Чувство композиции говорит, что в двери счастливого дома вот-вот должен постучать рок. Как мы знаем, меньше чем через год выяснилось, что в формуле «обреченный на счастье» верна лишь первая часть.

Революция заставила Набоковых уехать. Сперва в удерживаемый белыми Крым. Там Владимир познакомился и пообщался с Максимилианом Волошиным и даже издал первую книжку стихов, никогда после им не вспоминавшихся. А когда предводительствуемые бароном Врангелем войска не удержали Перекоп и большевики хлынули в Крым, семья оказалась в положении беженцев в Европе, внезапно наводненной десятками тысяч людей неизвестного прежде вида Если раньше классифицировали человека умелого, человека прямоходящего, человека разумного, то в те годы XX век продемонстрировал эволюции человека обреченного. «Берлин, и Париж, и постылая Ницца...»

Среди князей, работающих таксистами, бывших полковников генштаба, служащих швейцарами в ресторанах, и выпускниц Бестужевских курсов, вынужденных в этих ресторанах петь, Владимир Набоков оказался еще в очень выгодном положении. Во-первых, все родные спаслись; во-вторых, кое-что из семейных драгоценностей удалось вывезти, и на первое время этого должно было хватить; в-третьих, прекрасный английский язык… Семья осталась в Берлине, а Владимир уехал в Англию, в кембриджский Тринити-колледж.

Помимо продолжения образования он занимался переводами («Алиса в стране чудес») и стихами. Все было относительно неплохо. Но в 1922 году во время политической лекции в Берлинской филармонии двое черносотенцев совершили покушение на бывшего министра Временного правительства Павла Милюкова. Видный деятель кадетской партии Владимир Дмитриевич Набоков был застрелен при попытке спасти лидера кадетов (успешной — Милюков прожил еще 20 лет).

После гибели отца семейства Набоков вернулся в Берлин. Печатал стихи и рассказы в эмигрантской прессе, зарабатывал уроками английского. Нужно заметить, что финансовое благополучие (на фоне других эмигрантов) Набоковых было весьма шатким. Например, помолвка Владимира со Светланой Зиверт была расторгнута семьей невесты именно из-за сомнительного экономического положения жениха. Впрочем, уже через три года, в 1925-м, Набоков женился на Вере Слоним — любви и подруге всей его жизни. В некоторых воспоминаниях и исследованиях можно найти намеки на то, что отношения пары не были безоблачны, но любовь, с которой они уже в старости смотрят друг на друга на фотографиях, имитировать нереально.

Впрочем, в первой половине века Берлин оказался городом, пригодным для счастья не больше, чем большевистский Петроград. Уже в 1933-м к власти пришли национал-социалисты; Вере, с учетом ее происхождения, грозило худшее. В 1936 году Набоковы переехали во Францию, но уже в 1940-м им пришлось спасаться из сданного немцам Парижа и на последнем океанском лайнере бежать в США.

На Американский континент приехал уже не растерянный, хоть и многообещающий, юноша, а известный писатель со сложившимся стилем и довольно бескомпромиссным мировоззрением. Уже были опубликованы «Машенька», «Подвиг», «Дар», «Соглядатай», «Приглашение на казнь», «Защита Лужина», стихи и рассказы. Они вызвали в эмигрантской среде реакцию бурную, противоречивую. Все отмечали невероятное писательское мастерство Сирина (таков был ранний псевдоним писателя), но если одни, как, например, Владислав Ходасевич, видели за этим мастерством и большое содержательное высказывание — Нина Берберова не раз называла Набокова «оправданием всего поколения», — то другие, например Георгий Иванов, не находили за формальным блеском набоковской прозы ничего, кроме плебейского бахвальства полученным языковым богатством (как будто его обретают по наследству, а не достигают исключительно личным усилием).

Многих критиков Набокова отталкивало его вольное отношение к предшествующей русской литературе, которую в том кругу принято было сакрализовать. Достаточно вспомнить, как он до немоты шокировал Бунина и до слез — Алданова, заметив между делом, что никогда не читал «Севастопольские рассказы». Просто Набоков читал только то, что ему было нужно и близко. Его интересовал человек, а не идеи о человеке. Толстого он ценил более всех русских прозаиков, однако же не за его идеи, не за описание подвига, не за «мысль народную» или «мысль семейную», а за то, что герои его живые, страдающие, сложные, как ни у кого.

Критики, не разглядевшие в романах Набокова традиционного для русской литературы нажима на дело «простоты, добра и правды», увидевшие даже насмешку над таким нажимом, не почувствовали, что для Набокова добро — в уникальности, в неподчиненности любой общей идее, пусть и прекрасной. Да, он ненавидел большевиков, но не за то, что они отняли имение, а за то, что попытались превратить человека лишь в социальный инструмент. Ненавидел нацистов — но не только за то, что они убили его отца (русские), а потом, в концлагере, его младшего брата Сергея (немецкие), но за то же расчеловечивание, обезличивание. Опасность этого он видел и в будущем так называемого свободного общества — массовая культура представлялась ему едва ли менее губительной, чем тоталитаризм.

В Америке Набоков занялся преподаванием: читал курсы русской и мировой литературы в женском Колледже Уэллсли, потом во входящем в Лигу плюща Корнеллском университете. Кроме того, переехав в Штаты, Набоков стал писать на английском языке. В эмигрантской среде многие восприняли это как измену. Такое предательство можно было простить Конраду — он поляк, не жалко, но чтобы русский писатель отказался от священной «надежды и опоры»... Однако написанный по-английски набоковский роман через несколько лет стал самым громким событием современной мировой литературы.

Идея романа о влечении и любви взрослого мужчины к 12-летней девочке вынашивалась Набоковым давно. Но это, вопреки расхожему мнению, не была идея полупорнографического произведения, рассчитанного на массовый успех. «Лолита» стала романом о ранней утрате, о потере под влиянием этой утраты определенных ориентиров, о причиненном в результате этой потери непоправимом зле и о трагической попытке его преодоления.

Набокова упрекали в том, что сюжет был нацелен на оригинальность, на эпатаж, — мол, обычная история адюльтера уже никого не удивит. Но вся суть набоковского мировоззрения в том, что настоящее чувство никогда не бывает «обычным», оно всегда уникально. Почему в романе выбран именно такой знак уникальности, можно попытаться угадать. Думается, немаловажным фактором было определенное чувство вины перед младшим братом, Сергеем. В свое время Владимир не смог принять известие о его сексуальных предпочтениях, и отношения их на несколько лет практически прекратились. Но когда в конце войны писатель получил известие о гибели брата в концлагере, он был потрясен смертью этого «безобидного, праздного, трогательного человека». После войны Набоковым часто звонили бывшие узники Нойенгам ме, чтобы с благодарностью говорить о стойкости Сергея, о том, как он помогал им в лагере, делился последней одеждой и едой.

Как бы то ни было, напечатать подобный роман в пуританской тогда Америке было невозможно. Набоков не мог этого не понимать, поэтому упреки в расчетах на коммерческий успех, конечно, несостоятельны.

Впервые роман увидел свет во Франции в 1955 году, и то в издательстве, специализирующемся на очень сомнительной литературе. В Англии публикации предшествовали ожесточенные дебаты в парламенте. Но в итоге набоковский талант победил предубеждение, роман вышел и в США, принеся автору славу и финансовое благополучие. В СССР запрет на публикацию отменили лишь в перестройку. Этот же роман, впрочем, не позволил Набокову получить Нобелевку, на которую писателя выдвигали четыре года подряд — с 1963-го по 1966-й. Один из постоянных членов Шведской академии заблокировал его кандидатуру, заявив: «Автор аморального и успешного романа „Лолита“ ни при каких обстоятельствах не может рассматриваться в качестве кандидата на премию».

К 1960-м годам, когда память об ужасах европейской войны несколько поблекла, Набоковы снова перебрались в Старый Свет и поселились в Швейцарии, в Монтрё. Там Набоков написал свои последние произведения — «Аду» и «Бледный огонь». Последний роман уже после смерти писателя в 1977-м перевела на русский его вдова.

Помимо литературы у Набокова было еще две страсти: энтомология и шахматы. Он внес серьезный вклад в изучение чешуекрылых и долгие годы работал в лаборатории Музея сравнительной зоологии Гарвардского университета. Набоковские предположения об исторических путях миграции некоторых видов бабочек, не принятые сперва академическим сообществом, спустя полвека получили подтверждение благодаря открывшимся возможностям генетических исследований.

В его честь названо более 30 видов бабочек. Подсчитано, что в его произведениях бабочки упоминаются более 570 раз. Особенно ярок эпизод в «Даре», где обезьяны — так сказать, несостоявшиеся люди — поедают бабочек, символ красоты.